Евгений Немец

Танатос 78

Перепечатано с сайта автора: www.desertart.ru

«Смерть — это маленький мусорщик, тихий, как мышь.
Он ездит в общественном транспорте
и никогда не скажет ничего интересного».

Тибор Фишер «Пальчики оближешь»

Нельзя прожить жизнь и ни разу не получить кулаком в челюсть. Это было первое, о чем я подумал, отрываясь от земли. По всем законам физики, мое тело должно было двигаться по отрицательной параболе с конечной точкой на кафельном полу сортира в трех метрах от первоначального положения. Восемьдесят килограмм меня так и сделали — не в моей компетенции высказывать недоумение по поводу гравитации. Так что я летел и целое мгновение мусолил ту философскую банальность. Сказать откровенно, не первый раз в своей практике я обращался к подобному автотренингу. Потому что моя физиономия помнит отпечатки трех сотен кулаков.
В полете меня развернуло, так что я ляпнулся на бок, сильно ударившись правым локтем и успев подложить под щеку левую ладонь. Иначе, я выплюнул бы несколько зубов, хотя один все равно выплюнуть придется. Это было второе, до чего я додумался, ощупывая языком ротовую полость на предмет повреждений. Наручные часы на левом запястье находились в пяти сантиметрах от моего лица, я скосил на стрелки глаза, пытаясь сфокусировать зрение на таком коротком расстоянии, и отметил, что времени осталось полторы минуты — вполне достаточно, чтобы успеть сломать мне пару ребер.
У меня заурядная и скучная работа, но иногда в ней появляются интересные моменты, — это было третье, о чем я подумал, считая удар в челюсть точкой отсчета. Следом я заключил, что слишком много мыслей лезет из моей головы, за интервал времени в пару секунд. Я давно заметил, что моя голова работает лучше, если ее немного встряхнуть. Но инстинкт самосохранения пресек поток тех размышлений — он уверял, что в данной ситуации надо не мысли генерировать, а отползать в сторону, пока тяжелый ботинок не постучался в почку. Так я и сделал. Перевернулся на живот и пополз к унитазу. Наверное, я собирался за ним спрятаться.
Отползая, я думал о том, что удар, который мне отвесил верзила, заслуживает быть помещенным в коллекцию. Такие удары можно собирать, как марки. Яркий, правильный, без единой лишней детали. Сразу чувствуется, что человек, обладающий способностью к таким хукам, не разбрасывает их направо и налево, но всегда абсолютно точно знает, кому и зачем тот хук предназначается. Так что подобное можно рассматривать, как дань уважения. А можно, как наказание глупости. Вот в чем причина — глупость, это грех, до которого человек додумался сам. Не Господь. В списке смертных грехов она не фигурирует. Потому то я глупостью и злоупотребляю — не в силах посягнуть на запреты божественные, я с удовольствием посягаю на запреты людские. С моей однообразной работой это хорошее развлечение, хотя начальство (если прознает) за подобные выходки по голове не погладит.
— Ну что, еще будут наставления? — с угрозой спросил верзила.
Я облокотился спиной об унитаз и потрогал пальцами челюсть. Немыслимо, но она оказалась крепче, чем следовало — хук ее не сломал и даже не вывихнул! Хотя, к чему эта патетика? Если бы эта челюсть была менее прочна, моя коллекции первоклассных хуков не насчитывала бы двести тридцать восемь экземпляров.
— Хороший удар, — похвалил я довольно искренне и поспешно добавил, дабы верзила не успел сменить гнев на милость, — но ты, баран, так ничего и не понял! Да, я вижу, что слово у тебя не расходится с делом, и мое тебе за это уважение. Только, видишь ли, времени у тебя осталось меньше минуты, а ты тратишь ее на физические упражнения, хотя впору позаниматься умственными, а то и духовными!
— Я смотрю, с первого раза ты не понимаешь, — он сделал шаг в мою сторону. — Я ведь и убить могу…

Явился в этот бар я пятнадцать минут назад. Опоздал немного — планировал быть пораньше. Что тут поделаешь — пробки. Если транспортные коммуникации — артерии города, то автомобильные пробки — их затычки.
Я умостил свою задницу на высокий табурет у стойки и с надеждой посмотрел на бармена — бесполезно, он меня не замечал. Я не обиделся, я уже привык, что бармены, кассиры, продавцы, секретарши, etc — одним словом обычные живые люди, не воспринимают меня, как раздражитель зрительного нерва. Так что я решил не затягивать игру в гляделки и обслужить себя сам. Я встал, зашел за барную стойку, снял с полки стакан и бутылку текилы, и вернулся на место. Я успел пропустить три порции, прежде чем бармен с удивлением обнаружил сие беззаконие — он молча таращился на початую бутылку и стакан рядом с ней секунд десять, потом настороженно оглянулся по сторонам, наконец, сгреб все и спрятал под стойку. Меня он так и не заметил, но четвертую порцию мне уже не хотелось, потому я сосредоточил внимание на «клиенте».
Он сидел за столиком в десяти метрах от меня и хлыскал водку, занюхивая ее лимоном. У моего «клиента» было больное сердце, и узнал он об этом совсем недавно. По этому поводу и пил, хотя врачи ему строго настрого запретили. Впрочем, в случае с моим «клиентом», медицина ему все равно бы не помогла. Медицина ведь только думает, что спасает людей, на самом деле все гораздо сложнее. В нашей работе, например, тоже бывают огрехи — ничего идеального не существует, но по сравнению с медициной мы атомный хронометр, по которому весь мир сверяет часы.
Я, не спрашивая позволения, умостился за его столик, и пристально так на «клиента» уставился.
— Проблемы? — спросил крепыш, спокойно выдержав мой взгляд.
С сердцем такая ерунда — если оно больное, чаще всего по внешности его обладателя этого не определить. Вот и «клиент» мой — мужчина тридцати шести лет, рослый, с развитой мускулатурой и крепкими кулаками, кто догадается, что в кармане у него пузырек Валидола?
— У кого? — в свою очередь спросил я и взглянул на часы.
— У тебя. Чего вылупился?
Времени оставалось семь минут, потому я решил пропустить вступление и сразу перейти к сути:
— Наверное, грустно прожить жизнь в спортзале, чтобы в один прекрасный момент узнать, что твое сердце никуда не годиться, и что отныне тебе ничего нельзя поднимать тяжелее килограммовой гантельки?
Брови моего «клиента» поползли на лоб.
— Ты кто такой?
— Мое имя? Зачем оно тебе? Вернемся лучше к тебе, потому как времени осталось не много, а мы еще ни к чему не пришли. Итак… После такой новости тыпонимаешь, что тебе даже сексом нельзя заниматься по-человечески, без боязни, что сердце не согласится с оргазмом и пошлет своего хозяина куда подальше. Легкая пробежка может отправить тебя в реанимацию. Стресс, не напрягаясь, способен уложить тебя в деревянный ящик. Резкая смена климата — и ты склеил ласты. Приснился ночью кошмар — и ты дал дуба. Признай — одной ногой ты уже в могиле. Самое время подумать о том, как ты прожил эту жизнь, чего сделал хорошего, как много набедокурил, и построить гистограмму совершенных грехов, чтобы определить с какого начинать каяться. Который из семи ты любишь больше всего?
Удивление в глазах моего «клиента» гасло, взамен проявлялась злость. Голос стал больше походить на рык.
— С какой это радости я должен тебе исповедаться?!
— Вполне возможно, что тебе больше некому будет исповедаться. С твоим сердцем ты можешь не протянуть и до завтрашнего утра. Или до вечера? Как думаешь, много у тебя времени? Ultima forsan, * — как писали на церковных башенных часах в средние века.
— Проваливай отсюда, придурок!
За соседними столиками народ начал оглядываться, перешептываться и показывать на моего «клиента» пальцем. С ними я был согласен — верзила и в самом деле вел себя агрессивно.
— Не делай поспешных, к тому же неверных выводов, — посоветовал я ему. — Во что я тебе скажу: забудь про злобу, у тебя нет на нее времени.
Верзила схватил меня за отворот пиджака.
— Обычно я так долго не терплю, — процедил он, пытаясь убить меня взглядом.
Сознаться, от такого взора — бык, готовый кинуться на плащ матадора, не меньше — у меня мурашки по коже бегают, вот и тогда я почувствовал, что спина начинает потеть. Но что поделать — раз уж я ввязался в эту глупость, надо было доигрывать спектакль до конца.
— Может быть, поэтому у тебя и проблемы с сердцем? Знаешь, нервы на нем сильно сказываются. И потом, видишь ли, уважаемый, я не могу никуда деться — в данный момент я на работе…
Я хотел было еще раз попытаться ему объяснить, что он попусту тратит время, которое мог бы потратить с большей пользой, но верзила приподнял меня над стулом и придал ускорение в сторону туалета. Я едва устоял на ногах. Как только я переступил порог сортира, он захлопнул за собой дверь и подарил мне тот великолепный хук.

Я улыбнулся. Нет, вы послушайте, что говорит эта тупица! Убить меня! Тавтология. Ну да развивать тему словесного каламбура моего «клиента» было поздно — стрелки отчаянно тикали в направление развязки.
Я поднялся на ноги, отряхнулся, скрестил руки на груди и подарил своему клиенту последнее, что еще можно было успеть ему подарить — взгляд глубокой скорби по никчемному болвану, который прожил жизнь зря и ничегошеньки в ней не понял.
— Ты не можешь меня убить, — доверил я ему одну из своих тайн.
И вот он — миг трагической развязки этой короткой, но емкой пьесы! Я закинул правую руку за спину, а запястье левой поднес к лицу, так, чтобы часы были в поле зрения, приподнял подбородок, и не сводил с верзилы глаз. Голосом конферансье, объявляющего знаменитейшего актера, я произнес:
— Як Вениамин Гаврилович, ты умрешь через шесть, пять, четыре…
На третьей секунде мой «клиент» вдруг согнулся, в его глазах отразились ужас и боль.
— Кто… ты?.. — прохрипел он.
— Меня зовут Танатос 78, — больше не было смысла скрывать от него правду, которая ему все равно не понадобится. Так всегда в жизни — ищешь что-то, ищешь, а потом находишь и оказывается, что оно тебе сто лет не нужно. Иногда меня успевали спросить, почему 78? На это я отвечал: потому, что есть и Танатос 77 и Танатос 79. И это была чистая правда.
Верзила уже стоял на коленях, уткнувшись лбом в кафельный пол. Странная штука жизнь — минуту назад он гепнул меня мордой об эту обоссанную плитку, а теперь сам бил ей челом. С людьми жизнями всегда так — никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом.
На последней секунде мой «клиент» выудил из кармана пузырек Валидола, но тут же уронил. Белый бочонок с лекарством неторопливо покатился к унитазу. Наверно, тоже хотел от кого-то спрятаться. Впрочем, лекарства бы все равно не помогли. Если в Книге Судеб напротив твоего имени стоит дата и время (а появляется она там не в момент рождения, но на протяжении жизни), никакая пилюля тебе уже не поможет. Увы.
Верзила замер, и плавно завалился на бок. Финальная сцена в момент завершения. Можно опускать портьеры и гасить юпитеры.
Дверь туалета открылась, парень уставился на лежащего человека, нерешительно приблизился, потрогал за плечо, сказал «эй», убежал. Через минуту здесь собралось уже пять человек.
— С ним и в зале было что-то не так, — делился впечатлением один из них. — Он разговаривал сам с собой и дергал руками, словно хотел кого-то схватить…
— Может, почуял Смерть…
Я улыбнулся. Зачем меня чуять? От своих «клиентов» я не прячусь.
Я достал из внутреннего кармана ежедневник и напротив троесловия «Як Вениамин Гаврилович» поставил галочку. Ниже располагались еще два имени — мой объем сегодняшних дел.
Такая вот работенка. Чуть-чуть статист, немного клерк, самую каплю душеприказчик. Распространенное заблуждение, будто наш брат является, дабы кто-то умер раньше положенного срока не верно в корне. Наше дело засвидетельствовать, что реальные события не расходятся с Книгой Судеб. Всего то. Я же говорил — скучное и однообразное занятие. Если бы не эти маленькие спектакли, которые я себе втихаря от начальства позволяю, можно было бы свихнуться прямо на рабочем месте. Мы даже души умерших не трогаем — этим занимается отдельная служба.

Я сидел на парапете девятиэтажки, свесив ноги в тридцатиметровую пропасть, и смотрел, что делается внизу. Там ничего особенного не делалось. Легкий ветерок заставлял дрожать листья тополя, чуть дальше носились по проспекту разноцветные автомобили. С такого расстояния они казались игрушечными. В жизни всегда так — чем больше отдаляешься от предмета, тем меньше этот предмет имеет над тобой власть. Что это — метафизический закон о взаимодействии живой и неживой материи?
Я болтал ногами, генерировал ответы на этот никому не нужный вопрос и старался попасть плевком в прохожих, если они оказывались подо мной. Впрочем, целился не очень тщательно — постоянно промазывал. Нормальный ответ тоже не придумывался. Очевидно, по той же причине, что и с плевками — их владелец особенно не старался. Да и зачем отвечать на идиотские вопросы? Достаточно сказать: не знаю, но вопрос хороший. Тем самым ты остаешься как бы интересным собеседником, и ограждаешь себя от необходимости искать ответ.
Таким вот образом я убивал время, потому что моя «клиентка» опаздывала. Я уже забеспокоился, что она просто перепрыгнет через меня в последнюю секунду, и я останусь без возможности провести в милой болтовне пару минут, которые скрасят мое монотонное существование. Но она не стала отходить от классической схемы, по которой полагалось выйти на парапет и собрать энное количество зевак. Самоубийство — это же спектакль, а каждому актеру нужен хотя бы один зритель, иначе действо теряет смысл.
Она забралась на парапет.
— Хорошая погода, верно? — задал я невинный вопрос.
Моя «клиентка» чуть не оступилась. Она уставилась на меня широко раскрытыми глазами, не в силах понять, откуда я взялся.
— Не пугайтесь ради Бога, — попросил я. — А то вы свалитесь раньше, чем положено.
На ней было тонюсенькое платье, и ветер обклеил им ее стройное точеное тело, зачесал назад подол и волосы. Готов поклясться, час назад она приняла душ и надела чистое белье. От нее даже пахло духами. Это же так символично — свидание со Смертью. Эта мысль была мне приятна, но девушка была совершенно не в моем вкусе. То есть, не в плане сексуальности и телесного притяжения — с этим то все было как раз в порядке. Просто, во-первых, в ее лице уже не было жизни, ее глаза умерли задолго до того момента, когда она отважилась на самоубийство, а я предпочитаю живые натуры, фонтанирующие энергией. А во-вторых, за такую выходку я отправлюсь в долгий отпуск ниже, чем центр Земли. Так что «свидание со Смертью» для моей «клиентки» станет совершенно не тем, чего она ожидает. Ни тебе романтики, ни высоких переживаний — бумц, и от тебя кровавая клякса. Ничего более.
— Вы не остановите меня, — уверенно заявила юная особа и опустила взгляд к подножию пропасти.
Там уже собралось целых два зрителя. Один стоял, запрокинув голову и указывая на нее пальцем, второй прижал к уху ладонь — должно быть звонил по сотовому телефону.
— Боже упаси! Я и не собирался вас останавливать. Скажу вам больше — я не имею право вас останавливать. И даже еще больше — у меня не получится вас остановить, потому что дата вашей кончины прописана несмываемыми чернилами в Книге Судеб. А это значит, что теперь даже вы сами себя не сможете остановить. Просто потому, что вы уже мертвы. Вы умерли для этой жизни давно, и теперь ваше тело попросту догоняет свою кончину. А моя задача засвидетельствовать этот кульминационный момент.
Я взглянул на часы. У нас оставалось пять минут. Распахнутые очи девушки снова обратили на меня свой взор.
— Вы повторили слово в слово мое… Кто вы? — законный вопрос.
— Меня зовут Танатос 78.
На секунду она задумалась.
— Я учила греческую мифологию… Вы Смерть?.. Смерть человек? — в этом вопросе должно было быть удивление, если бы не было столько безнадежности.
— Не знаю, — сознался я искренне, — но вопрос хороший. А человек — это Человек?
— Не так я себе представляла Смерть, — мой вопрос она бессовестно проигнорировала.
Вот она человеческая природа — даже на смертном одре человек остается эгоистом.
Зрительный зал увеличился на пять ротозеев. Человек, который минуту назад звонил по телефону, теперь смотрел то на мою «клиентку», то оглядывался на автостраду. Очевидно, он вызвал службу спасения, или милицию.
— А как вы меня представляли? Я должен был захватить косу? — я говорил с улыбкой. Почему, собственно, я не мог позволить себе легкое издевательство?
— А она у вас есть? — пришлось отметить, что этой особе палец в рот класть не следует. Она продолжила равнодушно, — Хотя, какая разница… Символом больше, символом меньше…
Часы напоминали о скоротечности времени — оставалось три минуты.
— Сегодня вы, наконец, обратите на себя внимание, — заверил я свою «клиентку». — Смотрите, даже милиция пожаловала.
К группе ротозеев подъехал УАЗик ППС, стражи порядка в количестве трех человек выбрались из машины и обратили свои физиономии к моей «клиентке». Ничего больше они не предпринимали. Очевидно, решили ограничиться работой сходной с моей — засвидетельствовать кончину, чтобы потом вписать ее в свои протоколы. В свои игрушечные Книги Судеб.
— Сознайтесь, вам приятно, что наконец-то люди воспринимают вас не так, как обычно? — признаюсь, я сознательно толкал девушку на исповедь. Спектакль ведь должен иметь драматизм.
Она молчала ровно пять секунд, потом ее прорвало:
— Я не знаю своих родителей. Мне говорили, что меня нашел милицейский патруль в мусорном баке. Мне тогда было от силы три-четыре месяца. Если бы я не орала, то и они бы не обратили внимания.
Я отметил, что воли к жизни в младенчестве у моей «клиентки» было гораздо больше. Это нормально — в грудном возрасте люди попросту не знают, что такое сломаться.
— Потом детский дом. В тринадцать лет я потеряла девственность и совсем не по своему желанию. Каждую ночь нас сдавали в аренду наши же охранники. Всех, кто хоть отдаленно напоминал женщину. В шестнадцать лет я уже была стерильна, потому что перенесла кучу венерических болячек. Материнство мне заказали раз и навсегда. В семнадцать я покинула эту дыру, в надежде, что мое тюремное заключение закончено, и теперь, наконец, начнется новая жизнь, полная радости и тепла. Выходного пособия хватило на билет в плацкартном вагоне в один конец до города, о котором я мечтала, как об Эдеме. Но оказалось, что если у тебя нет денег, то ты совершенно никому не нужна. Ты можешь лечь на тротуар и подохнуть с голоду, а если кто-то и протянет тебе бутерброд, то это будет пятидесятилетний мужик с проплешиной на голове и пивным пузом, который надеется, что ты ему отсосешь, как только очнешься от голодного обморока. В жизни изменилась обстановка, но совсем не изменился принцип — меня по-прежнему сдавали на ночь, только теперь я за это получала деньги, и могла снять комнату в общаге, да поступить учиться. Сейчас мне двадцать два года и у меня нет будущего. Потому что мое прошлое кошмар, и настоящее едва лучше. Да, я хочу собрать побольше зрителей, потому что я их всех ненавижу! Потому что никто из них никогда не относился ко мне по-человечески!.. Я хочу ляпнуться об асфальт, и заляпать их своим дерьмом и кровью! Мерзкие твари! Ублюдская жизнь! Ну а ты, хренова Смерть, какого черта ты явился на мою кончину?!
О, какой накал страстей! Апофеоз действа достигал кульминации. Но, извини, юная леди, первая роль все же остается за мной — мой спектакль, мне и решать.
— Было бы странно встретить Смерть в отсутствие оной, вы не находите?
Я улыбнулся и перевел взгляд на часы — у меня оставалось всего сорок пять секунд. В пору было поторопиться.
— Mores cuique sui fingunt fortunam, — голосом Римского Папы возвестил я.
Она молчала секунду, потом ответила:
— Даже перед самым Концом меня попускает моя же Смерть… Что, мне надо было всю жизнь учить латынь?!
— Это переводится, так: каждому человеку судьбу создают его нравы. Я не могу похвастаться глубоким пониманием Закона Жизни, но даже та малость, которую я понимаю, говорит мне следующее: человек не может и не должен жить, не имея воли к жизни. Иначе род человеческий попросту выродится. Ваша воля к жизни началась и закончилась в мусорном баке, когда вы орали, призывая о помощи. Как только хранитель правопорядка взял вас на руки, она иссякла. Вас приласкали, и она закончилась. Вас били — вы молчали. Вас насиловали — вы терпели. А с чего вы взяли, что все должно было само приплыть вам на блюде?
— С того, что кто-то рождается, имея за своей спиной отряд нянек и сумму на счете, — я не совру, если замечу, что в ее голосе проступила злость. Наверное, это мой талант — вызывать у умирающих злость.
— Положим, это так. Но с другой стороны, вы никогда не задумывались, почему в королевских семьях такой большой процент смертности детей? Возьмите любую царскую династию и посмотрите на количество не состоявшихся царевичей и принцесс, ушедших из жизни в младенчестве. Вам все станет понятно — нет воли к жизни, нет и жизни. И потом, зачем смотреть на других? Чего вы там хотите увидеть? Как они воюют с жизнью? Но ведь этот опыт нужен только тем, кто борется, верно? А вы боролись? Вы убили кого-то из своих насильников, или хотя бы пытались это сделать? Хрен там! Вы плыли по течению канализационных сбросов, в надежде, что оно впадает в чистую реку с красивыми островами. И сознательно гнали от себя мысль, что так не бывает — река, в которую сбрасывается канализация, не может быть чистой изначально.
— А разве убийство — это не грех? — в ее голосе пронеслась нотка сарказма.
— А самоубийство разве не грех? Хотя все это не так уж и важно. То есть важно, когда речь идет о маньяках убийцах, к которым, вы не относитесь по определению.
Солнце клонилось к горизонту, наливаясь, словно глаз быка огненно-рыжим пламенем. Мой любимый цвет.
Я взглянул на часы. Мы мило пообщались, но времени оставалось совсем чуть-чуть. Я перевел себя в стоячее положение и возвестил:
— Итак, Суиница Валентина Аркадьевна, вам осталось жить восемь, семь…
— А если я передумаю? — в ее возражении не чувствовалось силы и возможного упрямства, что только подтверждало теорию.
— Бросьте, сделайте в этой жизни хоть что-то сами. В противном случае за вас сделает это Рок. Порыв ветра, или карниз под ногами отвалится — Жизнь не обманешь. Решайтесь, иначе даже ваша кончина будет пуком без запаха. Четыре…
— Вы чудовище… — безжизненно уронила девушка и шагнула вслед за словами.
Пока ее бренное тело неслось к земле, я достал ежедневник. Снизу послышалось дружное «а-а-ах», следом одиночные и бессвязные проклятья — кровь и дерьмо Валентины достигли своих адресатов. Я поставил галочку напротив ее имени, спрятал ежедневник в нагрудный карман и обратил свой взор под ноги. Народ не спешил расходиться, и я их понимал — не каждый день становишься свидетелем юной самоубийцы, дерьмо которой взрывается фонтаном у твоих ботинок и оседает на штанах. Об этом теперь можно будет рассказывать целый месяц, поражая слушателей реальными и выдуманными подробностями. И потом можно будет вспоминать время от времени это шоу, потому что оно, как не крути, окажется самым ярким воспоминанием жизни. Такова природа человека — в своей памяти люди мусолят не что-то действительно значимое, а то, что будоражит потайные человеческие стремления. Греховные стремления. Потому что нет ни одной людской особи, которая никогда бы не думала о самоубийстве.

К своему последнему на сегодня «клиенту» я заявился раньше на целый час. «Клиент» мой был писателем, и я надеялся провести это время в приятнейшей беседе.
Вечер давно сгустился до состояния гуталина, и в комнате было темно, хоть глаз выколи. Потому что из всех присутствующих осветительных приборов горела только настольная лампа, примостившаяся на край письменного стола, да еще монитор компьютера мерцал блеклым призрачным сиянием. В пятне света от лампы лежала раскрытая общая тетрадь. Левая страница была исписана на треть, на правой покоилась ручка. Лицо моего «клиента» скрывал монитор, пальцы стучали по клавиатуре.
Пора было начинать спектакль. Я покачнулся на стуле, ожидая услышать скрип ножек, но вместо этого услышал грохот свалившихся на пол восьмидесяти килограмм глупости. Бедный стул не ожидал такого к себе обращения и попросту сложился подо мной, словно карточный домик. Стук пальцев по клавиатуре прекратился, мой «клиент» выглянул из-за монитора, и уставился на меня, сидящего на обломках.
— Если бы вы постучали, перед тем, как явить мне чудо своего существования, я бы вас предупредил, что этот стул держу исключительно для непрошенных гостей, — совершенно спокойно сказал мой «клиент», и я отметил, что в его голосе присутствовало удовлетворение. Мне почему-то показалось, что на роль режиссера в этом спектакле претендует еще одна персона.
Я поднялся на ноги и произнес стандартное извинение. И что, по-вашему, сделал он? Взял правой рукой настольную лампу и повернул ее светящее око мне в лицо. Такая вот вышла сцена: он сидел за столом и совершенно невозмутимо рассматривал меня в прожекторе лампы, а я стоял перед ним, словно провинившийся школьник перед директором. Словно подозреваемый на допросе! Нет, этот фрукт разбирался в умении поставить кого-то на место!
Я почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля и решил сразу же выложить ему главное, дабы соотношение сил вернулось хотя бы к знаку равно. Я начал очень серьезно:
— Я здесь не по собственной прихоти, но всецело из-за вас.
— Невероятно убедительно! И когда же я услышу, чем именно заслужил внимание столь занятой особы?
Черт знает что! — подумал я во-первых. Во-вторых я подумал, что пора взять себя в руки, пока мой «клиент» не утрамбовал меня в абсолютную психологическую точку.
— Можно убрать свет? — спросил я очень ровно.
— Выключатель за вашей спиной, — отозвался он и вернул настольную лампу на место.
Я включил освещение и оглянулся в поисках, куда бы примостить задницу — я твердо решил не продолжать разговор в стоячем положении. Писатель откинулся на спинку кресла, скрестил на груди руки, и с удовольствием следил за происходящим.
У стены стояла небольшая кушетка, я сел на нее и закинул ногу на ногу.
— Меня зовут Танатос 78, — представился я.
— Оригинально, — похвалил писатель и кивнул сам себе в подтверждение. — Бог смерти семьдесят восьмой по счету. Должно быть, есть Танатос 77 и Татанос 79?
— Совершенно верно, — меня приятно удивило способность моего «клиента» к мгновенным умозаключениям. Надежда на приятное времяпровождение, начавшая было гаснуть в момент поломки стула, вновь обретала силу.
— Красивая мысль, — опять похвалил писатель. — Пожалуй, я это запишу.
Он и в самом деле взял ручку и принялся что-то царапать в тетради.
— Приятно знать, что кто-то разбирается в доолимпийской греческой мифологии, — продолжил он, не поднимая от тетради глаз. — Хм… целая рота Танатосов. Так сказать, бригада зачистки, потому как одному Танатосу за всем человечеством не уследить…
— У вас мало времени, — я не стал дожидаться, когда он соблаговолит снова обратить на меня внимание.
Писатель положил ручку и поднял на меня глаза:
— В самом деле? — честно сказать, я не знал, издевается он, или говорит серьезно.
Я согнул левую руку к локте и постучал пальцем правой по циферблату.
— Вам осталось сорок шесть минут.
Он снова откинулся в кресло, не сводя с меня пристальный взгляд.
— Мне кажется, ваш розыгрыш затянулся, — произнес он после паузы.
Действо входило в привычное для меня русло. Я мог бы поиздеваться но, честно говоря, именно с этим человеком мне хотелось провести общение в более конструктивной форме.
— Вам нужны доказательства? Извольте. Вам сорок шесть лет, вашу жену зовут Людмила, и в данный момент она смотрит сериал по шестому каналу. Вашей дочери двадцать, зовут Наташа, живет отдельно, не замужем…
— Я поражен! — заявил мой «клиент» не соизволив изобразить на лице даже тени удивления. — Чудо! Как вы смогли?!
На этот раз меня трудно было сбить с выбранного курса.
— … Страдаете головными болями. Потребляете много кофе и никотина. Любимый алкогольный напиток — коньяк. Сидячий образ жизни. За последние пол года три раза теряли сознание прямо за столом — типичные симптомы переутомления…
— Все это мне прекрасно известно, — оборвал он меня, впрочем, уже с долей заинтересованности, — не могу только взять в толк, зачем пришлось тратить столько времени на изучение моей биографии?
— Позовите вашу жену.
— Это еще зачем?
— Танатос не существует для обычных людей. Но вы другое дело. Вы уже сели в лодку, которая вскорости отправится через Стикс, и Харон уже готовит весла.
— Люда! — заорал мой «клиент» так громко, что я даже подпрыгнул от неожиданности.
Очевидно, ему надоел мой спектакль, и он решил закончить представление раз и навсегда.
— Это у вас интерком такой? — вставил я шпильку.
— Приятно знать, что моя Смерть имеет чувство юмора, — парировал он.
Дверь кабинета открылась, женщина переступила порог.
— Чего тебе? — спросила она.
— Э-э… — начал писатель в замешательстве. — Ты ничего не замечаешь тут странного?
Женщина обвела взглядом кабинет, ее взор на мне не задержался — скользнул и улетел дальше. Лицо моего «клиента» окаменело.
— Что я должна увидеть? — спросила его жена.
Для убедительности я хлопнул в ладоши, женщина даже бровью не повела.
Писатель встал из-за стола и подошел к жене. В его походке чувствовалась скованность.
— Люда… — поизнес он и привлек жену к себе. — Я ведь не похож на шизофреника?
— Господи, Слава, что с тобой? — она немного отстранилась и заглянула мужу в глаза.
— Все хорошо, — заверил мой «клиент» и попытался улыбнуться. — Слушай, мне еще час поработать надо, ты меня не отвлекай, хорошо?
— Хорошо, — отозвалась женщина, не сводя с мужа взгляд. — Ты чего-то нынче совсем бледный. Брось уже свой компьютер, завтра допишешь…
— Нет, надо сегодня. Обязательно сегодня. Слушай. Ты прости меня, если что-то не так… Я не идеальный, никогда не был идеальным… но я любил тебя и люблю. И Наташку люблю…
— Да что с тобой?! — встревожилась женщина.
— Все нормально. Ступай…
Он проводил ее до двери, у самого порога обнял и озадачил поцелуем в губы, потом мягко вытолкнул из кабинета и закрыл дверь на ключ.
Я наслаждался. Какая милая сцена человеческого тепла! Редко кто из моих «клиентов» соглашался поверить в реальность моего существования, и как следствие своей скорой кончины. В основном они планировали навестить на следующий день психотерапевта, дабы пожаловаться на странные видения, в надежде, что тот эскулап выдаст им соответствующую пилюлю. Человек, он ведь в душе надеется на вечность. В людском понимании все плохое случается с кем-то — не с ними. Но даже среди тех, кого удавалось убедить, почти никто не пытался за оставшееся время привести свои дела в порядок. В данный же момент я был свидетелем обоих явлений сразу.
— Сколько? — спросил писатель. Его голос чуть заметно вибрировал, но в целом он держался достойно.
Я взглянул на часы.
— Тридцать восемь минут.
— И… как это будет?
— Кровоизлияние в мозг. Быстро и качественно.
Лицо моего клиента вдруг озарила улыбка.
— Что, не цирроз печени?! — вопросил он с изрядной долей патетики, и я должен был признать, что мой «клиент» отличный актер.
— Нет, — заверил я с улыбкой.
— Отлично! — воскликнул он и спрятался под стол.
Через мгновение он появился снова, держа в одной руке бутылку коньяка о пяти звездочках, а в другой два стакана. Два обычных граненых стакана.
— Надеюсь, моя Смерть со мной выпьет? — спросил он, усаживаясь на кушетку рядом со мной.
Впрочем, мой ответ его мало волновал, ибо он уже наполнил обе посудины. Причем набулькал больше половины.
— Конечно, — отозвался я, потому как не видел причин, почему бы мне не выпить на рабочем месте.
— У меня есть тост, — заявил писатель. — Multa renascentrum, quae jam cecidere**. Так пусть же на моем прахе взрастет нечто достойное!
Его произношение было не идеальным. Так бывает, если человек учит язык по книгам, но он снова меня приятно удивил. Я улыбнулся и поднял вслед за ним над головой стакан. На целую секунду мы стали гражданами Рима, поднимающими серебряные кубки на пиршестве слова Горация.
— Fiat voluntas tua***, — Блеснул в свою очередь я знанием латыни. Кому, как не мне, знать мертвый язык.
Писатель отпил половину, поставил стакан на пол и достал из кармана пачку Camel. Мы закурили. Коньяк вернул ему расположение духа — на его щеках проступил румянец, в глазах промелькнули лукавые искорки.
— А нельзя ли попросить об отсрочке? — как бы между прочим, поинтересовался он.
Определенно, этот типчик мне нравился все больше и больше. За невинным тоном вопроса скрывалось желание выторговать себе Жизнь.
— Бросьте. Вы не Энтони Хопкинс, а я не Бред Пит. И потом, право, не стоит принимать на веру любое человеческое отношение к Смерти. Вы же видите, насколько они разнятся с реальностью.
— Вы следите за нашим кинематографом? — мой «клиент» с любопытством заглянул мне в глаза.
— Это не самое плохое развлечение, с учетом существования в вечности.
— Понятно. И что… совсем не было прецедентов?
— Я понимаю, о чем вы. Вот вы думаете, что вместо того, чтобы дуть в свои последние минуты коньяк, следует очертя голову бежать в больницу. Увы, ничего не выйдет. Я не убийца, всего лишь статист. Я пришел не перерезать вам глотку, а засвидетельствовать кончину. Вы все равно умрете в назначенный срок. На месте не будет нужного врача, или вас собьет по дороге прохожий, или вас отправят делать обследование, вместо того, чтобы положить на операционный стол. Разница будет только в том, что ваша семья заплатит за работу врачей, которые искромсают вам голову, и только. Медицина не в состоянии остановить неизбежное. А его величество случай совсем не случаен, как бы странно это не звучало. Он — указующий перст Рока.
Писатель смотрел в одну точку на полу, он был серьезен.
— И что, никогда не бывает исключений?
— Очень редко и только в способе. Так сказать, в инструменте Судьбы. Ну, например, обезумевший от моего появления человек вместо того, чтобы пустить себе пулю в лоб, как он планировал сделать изначально, выскакивает на улицу и попадает под машину. В результате его голова все равно разлетается на куски.
Писатель поднял стакан, кивнул мне и выпил. На этот раз без тостов.
— Я написал двенадцать книг. Но осталось еще столько не реализованного, — в его голосе была тоска, и я его понимал и даже уважал за это, потому что мало кто из умирающих жалеет о не созданных мирах. — Я всегда торопился, хотел успеть как можно больше, и успел бы, будь я собраннее и целеустремленнее, что ли… Меня не хватало моей семье, моим друзьям — я убегал от них в свое воображение, когда собирался писать, или в работу, когда уже писал. А в итоге, я все равно не успел. И что получается? А то, что пенсия мне заказана. Рукой Всевышнего мне не отпущено ее.
— Красиво звучит, — сказал я, ибо и в самом деле насладился сказанным.
— Не проводить мне время в сладком безделье на огромном пароходе посреди густо-синей Атлантики, не любоваться альпийскими лугами из окон швейцарского отеля, не жмурить глаза на слепящие снежные вершины Тибета, — складывалось впечатление, что он пишет новый роман. — И даже внуков на руках не держать… Mori licet, cui vivere non placet.**** Не имеющие воли к жизни и на жизнь не претендующие уйдет незаметно, словно и не было его никогда, но я то хочу жить! И черт с ними — с Тибетом, Атлантикой и прочими шедеврами руки Господней, всего все равно не увидишь, всего не охватишь — для этого надо прожить сотню жизней! Я сам выбрал себе такую жизнь, и теперь не собираюсь пускать по этому поводу сопли, или искать виноватых! Мне не отсрочка нужна, мне нужно доделать начатое, и дать моим близким хоть немного того, в чем я им так безжалостно отказывал!
Его взгляд был тверд, как кремень, он пытался проткнуть им мой череп.
— Есть кое-что, чего вы не понимаете, — возразил я. — Вы думаете, что не успели сделать что-то важное, хотя на самом деле все самое важное уже сделали. Человек — всегда мессия, просто обычно он не знает в чем его предназначение. Как следствие, момент выполнения миссии проходит для него незамечено.
Мой «клиент» чуть отстранился и наклонил голову, его глаза по-прежнему изучали мое лицо, но теперь в них была задумчивость.
— Вы хотите сказать, что я уже выполнил свою миссию, и поэтому умру?
— Нет. Кончина человека иногда совпадает с его миссией, но далеко не всегда. Человек, выполнивший свою миссию в двадцать лет, вполне может дожить до седых лет.
Писатель наполнил стаканы вновь. Я взглянул на часы — оставалось двадцать четыре минуты.
— Вот как… И какое такое предназначение может быть у трехлетнего ребенка, заживо сгораемого в доме из-за окурка, оброненного алкашом в соседней квартире? — он говорил жестко, как может говорить человек, который терял близких и чувствует за собой право на злость, право на несогласие с Законами Мироздания. — Или может быть, проясните, какое предназначение у пятидесяти детей, взорванных в запертой школе бесноватыми террористами? Или у семилетней девочки, которая умирает от рака гортани?!
Я неторопливо отхлебнул и только сейчас обратил внимание, что коньяк был очень приличный. Я молчал целую минуту, давая своему оппоненту время успокоиться. Мне совсем не хотелось превращать беседу в бесцельную грызню.
— Солнце дает жизнь всему живому на земле, — начал я спокойно, — но уберите атмосферу, и оно превратит эту планету в безжизненную пустыню. Я к тому, что солнцу плевать на ваше к нему отношение. Оно такое, какое должно быть, и никакое иначе.
— Я пока что не улавливаю связи, — холодно обронил писатель.
— Закон, по которому существует все сущее — это просто колоссальная сила. Она ни добрая, ни злая. Ее главная цель — существование вселенной. И в этом смысле она всегда благо, и доказательство этому то, что вселенная таки существует, и заметьте — человечество существует тоже. Понятие о добродетели, которые вы воспитали в себе тысячелетиями, несомненно нужны, как некий механизм наведения порядка именно в жизни людей, но на этом его смысл заканчивается. Вы, люди, слишком любите себя. Настолько, что готовы возводить собственное горе в ранг Господнего наказания. Но дело то в другом. Все объекты вселенной взаимосвязаны, и если что-то происходит с одним из них, это скажется и на других. Не на всех, но на некоторых обязательно скажется.
— И что, если умирает ребенок, то где-то загорается звезда? — его губы скривились в грустной улыбке.
— Хм… — признаться, он меня озадачил. — Скажу честно, не знаю. Но вопрос хороший.
— Я тоже так отвечаю, когда нет желания искать ответ, — вот так он меня попустил.
Я сделал паузу для глотка алкоголя. Взглянул на часы — шестнадцать минут. Я собрался было продолжить объяснение, но писатель меня опередил:
— Я понимаю, о чем вы говорите. В картине, которую вы обрисовали, вселенная — это бесконечная паутина, трехмерная паутина. А может и многомерная. Узелки этой решетки — объекты. В мире людей это отдельные человеки. Понятно, что все они как-то связаны между собой. Если человек умирает, то некоторые связи рвутся, некоторые наоборот соединятся, минуя уже несуществующий объект. То есть, от этого «умершего» узелка расходятся волны изменения связей, как от камня, брошенного в воду.
Я в очередной раз поздравил себя с отличным собеседником. Мой «клиент» в двух словах обрисовал то, на что мне бы потребовалось получасовая речь.
Писатель подкурил еще одну сигарету, неторопливо выдохнул дым, поднес к губам стакан.
— Эх, знать бы, что умру не от цирроза печени, больше бы себя баловал сим чудным напитком, — блаженно смакуя коньяк, произнес он. — Скажите мне, уважаемый, каким образом моя смерть скажется на развитии вселенной?
Тут я мог либо гадать, либо мыслить логично. Я предпочел второе.
— Допустим, дело будет обстоять следующим образом: это поднимет рейтинг вашего творчества. Выйдет несколько статей о ваших книгах, вас переиздадут большим тиражом. В конце концов, совершенно незнакомый вам человек на другом краю планеты прочтет ваш роман, и что-то такое его там заденет настолько, что он изменит взгляды на жизнь, и сделает то, чего раньше никогда бы не сделал. То есть, пойдет цепная реакция, и результаты будут обязательно.
— Допустим? — переспросил он серьезно. — То есть, все это только возможно и вовсе не факт, что именно так и произойдет?
— Да поймите, я не знаю, что именно произойдет. Для этого надо отслеживать миллионы причинно-следственных связей — это занятие не по мне. Увы. Я смотрю на вашу жизнь почти так же, как ее видите вы — родился, учился, работал, родил детей, умер. Начало вашей истории теряется в глубоком прошлом, и положено оно совершенно неизвестными вам людьми и силами. И будущее будет таким, каким оно будет, отчасти и благодаря вам тоже. Пытаться понять все в данном контексте невозможно. Это все равно, что открыть толстую книгу на середине, прочитать одно предложение и понять о чем идет речь, как все начиналось, чем закончиться и почему оно все такое, и никакое иначе.
Писатель кивнул.
— Что ж… — произнес он задумчиво. — Всегда мечтал стать знаменитым посмертно.
Он улыбнулся и протянул свой стакан в моем направлении. Я чокнулся с ним, допил, бросил взгляд на часы, и мне стало грустно. Хронос — кровавый каннибал, безжалостный пожиратель реальности, он оставил нам всего лишь четыре минуты.
— Что, совсем не долго? — очевидно, он прочитал на моем лице сожаление.
— Да. Увы.
Он молчал пару секунд, потом неторопливо продолжил:
— Приятно осознавать, что моя жизнь и тем более смерть — явление хоть и малозначимые, но необходимые в жизни такой сущности, как вселенная. Надеюсь, я ее не подвел… Ну а я… Я ни о чем не жалею. Я пытался создавать свои собственные сущности. Ведь сказано же, что мы по образу и подобию сотворены… стало быть и творческое начало у нас от той самой силы, о которой вы говорили. Я спокоен, и я готов.
Он и в самом деле говорил спокойно, а я… я не нашелся, что ему ответить.
Писатель разлил по стаканам остатки коньяка, мы звякнули стеклом, молча выпили. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, но ничего толкового в голову не шло. Моя черепная коробка не соизволила родить даже занюханную банальность. Возможно ее — мою голову — следовало стукнуть, дабы она заработала снова, но в этой комнате кандидатур на ту процедуру не оказалось. Я просто сидел и пялился на свои часы. И когда осталось несколько последних секунд, я поднял глаза и встретил спокойный взгляд писателя. Он спросил:
— И как оно там — на том берегу Стикса?
— Там так же спокойно, как и у вас в душе, — я соврал, потому что понятия не имел, какой там ответ. — Прощайте.
И он умер.

Звезды давно уже висели над городом, словно грозди спелой черешни. Луны не было, и если бы не огни набережной, мерцающие на противоположной стороне реки, было бы совершенно темно — на этой стороне не работал ни один фонарь.
Этой ночью нас собралось пятеро. Танатос 112, 63, 81, 140 и я — ваш покорный слуга, семьдесят восьмой по счету. Сто двенадцатый отвинтил пробку, бутылка текилы пошла по кругу.
— Как прошел день?
— Нервно. Кто у тебя был?
— Коммерсант, банковский клерк, шестилетний ребенок… У тебя?
— Адвокат, дизайнер, домохозяйка, школьник… А ты?
— Спортсмен-вышибала, девушка-самоубийца, писатель…
— Пенсионер, военный в отставке, парнишка на роликах, наркоман…
— Проститутка, ветеран, грудной младенец, бомж…
— Ничего не меняется…
— Послушайте, что заявил мне мой «клиент», который адвокат. Сказал, что если его ждет Страшный суд, то у него есть к Богу пару претензий, которые его — адвоката — оправдают. И еще сказал, что жизнь его была полное дерьмо, следовательно, свой срок он отмотал заранее, так что ад ему не светит, в противном же случае он построит из апелляций Вавилонскую башню, залезет на нее и доведет до истерики всех архангелов.
— Смешно…
— Ridiculus homunculus…*****
— Да, забавный человек попался. У тебя было что-нибудь интересное?
— Последние пол часа провел в автомобиле «клиента». Коммерсант сорока двух лет от роду. Я сидел на заднем сиденье, и он понятия не имел о моем присутствии. Все это время «клиент» объяснял сам себе совершенно умиротворенным голосом, что абсолютно все люди уроды, и что он их всех ненавидит. Потом не вписался в поворот.
— Мой дизайнер спросил, почему я так дерьмово выгляжу? Сказал, что для его Смерти, я кажусь слишком обыденно. Должно быть, в его представлении Смерть обязана быть эталоном готичности.
— Забавно. А ты?
— Мой «клиент» — писатель. Он спросил: если умирает ни в чем не повинный ребенок, то где-то загорается звезда?
— Хм…
— Интересно.
— И что ты ответил?
— Ничего. Но я думаю… я думаю, что это возможно…
Предутренний сумрак размазывал звезды по небу. Текилу допили, и нужно было возвращаться к работе. Люди, они ведь ждут нас. Даже если не знают об этом. Потому что каждая минута их жизни может оказаться последней.

*(лат.) Может быть, это твой последний час.
**(лат.) Многое может возродиться из того, что уже умерло.
***(лат.) Да будет воля твоя.
****(лат.) Можно умереть тому, кому не нравится жить.
*****(лат.) Смешной человечек.

Вернуться на Миры